📑 Исторические анекдоты. Д. И. Хвостов. 1835 год

Когда Суворов, в чине фельдмаршала, отдыхал на лаврах после Польской войны, в Тульчине, является к нему один Капитан, служивший прежде в корпусе князя Николая Васильевича Репнина Капитан сей, как добрый слуга отечеству, ему очень нравится Полководец спрашивает однажды у Капитана “Какая разница между меня и князя Николая Васильевича?” Капитан не запнувшись сказал “Пребольшая, ваше сиятельство!” Таковой быстрый ответ подстрекнул еще более любопытство начальника и он приступил к нему. Какая, какая, скажи мне. — Капитан, истощив все околичности, которые ныне в большой моде у писателей как то пребольшая: Репнина и вас сравнивать нельзя. — Тотчас решить можно, в чем эта разница, — и наконец Капитан, утомя нетерпение начальника вождей, сказал решительно: разница в том, что князь Репнин очень хочет произвести меня в майоры, да не может, а вы можете, да может быть не захотите! Мне сей случай пересказывал Борис Яковлевич Княжнин и дополнил, что за шутливое словцо Капитан награжден был майорским чином.  

Генералиссимус Князь Италийский прошлого 1799 года находясь в Вене при открытии Итальянской Кампании, жил в доме Российского посла Графа Разумовского. Желая сохранить древний обычай, изображающий похвальное хлебосольство наше, хотел сделать подарок хозяйке; для чего и приказал адъютантам своим приискать самую прекрасную и богатую вещь, достойную Графини Разумовской и дарителя. — Привезена была вся Галантерея Венская, но ничто замысловатому герою не полюбилось. Он сказал: вы меня не поняли. Привезите мне золотое сердечко в цепочке с ключиком. — Сие было исполнено; а он в ту минуту, когда садился в повозку, велел принести на серебряном блюде сердечко. Надел оное на Графиню Разумовскую, запер его ключиком, ключ положил в карман — и уехал.  

Князь Италийский Граф Суворов Рымникский скончался 1800 года мая 6-го дня в Санкт-Петербурге у родственника своего Гр. Д. X.; а 3 мая присланы были от Курфюста Баварского к Суворову ордены для возложения на некоторых из его подчиненных. Лавроносец находился тогда уже в крайней слабости, хотя был в памяти. Гр. Д. X. входит сказать ему о присылке оных орденов — Суворов спрашивает у вошедшего, кто тут? —

— Я.

— Зачем?

— Дело есть…

Герой и при самом конце дней своих заботясь об отечестве и всегда будучи готов приносить себя ему в жертву, сел на постеле, и с торжественным лицом громогласно сказал:

— Дело! Я готов.

Екатерина II-я в приватном разговоре выпущенным словцом умела иногда наказывать, не прибегая к судебному или полицейскому порядку. Вот случай, который докажет Ее глубокое знание в искусстве править. Умерший вскоре по смерти царицы московский житель Матвей Гурьевич Обакулов разжился карточною игрою. Двору был мало известен и, следовательно, не имел никакого доступа к лицу Екатерины II, но слава его гремела; впрочем, он был человек образованный и много начитанный. Около 1790 года он случился в Петербурге, играл в карты в Макао, которая игра была у всех в большой моде; не было дома, где бы в нее не играли с различием на ставку большой или малой казны; метали костьми, а чтобы избавиться от несносного шума, иногда картами. Число 9 решало судьбу целой ставки; кинувший сие число брал оную безусловно. Обакулов в городе метал сряду иногда по десятку раз роковое число 9. Случилось однажды у Императрицы на вечере, что играли в Макао. Меценат Ломоносова и Российской словесности Обер Камергер Шувалов кинул картами сряду до девяти раз 9. Императрица, как будто спроста, сказала: “Это по-Обакуловски”. Какие из сего последствия! Записной игрок Обакулов был тогда в Петербурге и обыгрывал, кого хотел, в Макао. Все дивились его счастию, а недоверчивые думали, что он поправлял оное искусством. На другой день после вечера, когда царицею произнесено было замысловатое словцо, узнали, что Обакулова нет уже в городе. Не подумайте, чтобы его схватили, или правительство его выслало, — нет! — сам игрок, услышав о словце Северной Минервы, испугался своей славы и уехал восвояси. Если Обакулов не чисто играл и метал 9 по хитрости, ему одному известной, то одно словцо предостерегло, может быть, бесчисленные его будущие жертвы.

Настоящее название игрока в сем анекдоте — Окулов.

Примечание. Сей анекдот 10 мая 1834 года доставлен г. Смирдину для напечатания в журнале “Библиотека для чтения”. Сия статья, к удивлению моему, не пропущена цензурою. Боюсь, по милости переписчиков, не смешали ли цензоры мною вымышленную фамилию игрока “Обакулов” с фамилиею сенатора Абакулова и, приняв за личность, запретили статью.

Гр. Хвостову не дан был орден св. Анны 2-й степени. Вскоре после того император [Павел I] изволил принимать на себя титул Великого Магистра Мальтийского. Гр. Хвостов на сие сочинил оду и, не имея доступа во внутренние покои, решился положить оную в ящик. Государь столь чувствительно был тронут таковым усердием, что сказал статс-секретарю Брискорну: “Я виноват — его вымарал” и приказал объявить генерал-прокурору, чтобы он снова доложил. Чрез два дня гр. Хвостов позван был во дворец, и при возложении ордена государь соизволил сказать при всех: “Я виноват перед тобой, только в последний раз”. И подлинно сие так случилось, ибо после того сочинитель наш пользовался особливою милостью и доверенностью государя.  

6 декабря 1825-го года при разговоре моем о смерти покойного императора Александра I, приключившейся от желчной горячки сего года 19 ноября в Таганроге, с преосвященнейшим митрополитом новгородским Серафимом услышал я от сего почтенного пастыря, что Его Величество, при последнем вояже против обыкновения своего бывший 30 августа в Невском монастыре в день тезоименитства своего, прибыл в сию обитель снова чрез сутки, т. е. 1 сентября, где в дорожном экипаже отслушав молебен и подойдя во время чтения Евангелия, внимал оное с преклонением колен, подходил неоднократно к благословению Архипастыря и по его приглашению взошед в келью, рассуждая о Евангелии того дня [т. е. чтении из Евангелия на данный день — сост.] “Аз есмь кроток и смирен сердцем”, присовокупил, что он опытом узнал, что кротость скорее достигает к пользе, нежели жестокая строгость. И наконец по приглашению Митрополита зашел к схимнику Антонию и спрашивал: где его постель? На ответ Митрополита, что он спит на полу (видно, ковер): пол мяконький. — Ваше Величество, его отделывала графиня Орлова-Чесменская. — Неправда, вслушавшись, говорил Схимник, я не стыжусь моей кровати, посмотри, Государь, — привел в угол и показал гроб, примолвя: это общая наша постель, все мы тут ляжем, — пригласив Государя присесть. — Схимник рассуждал о благочестии, о приверженности к вере и нравственности и заключил, что нравы русские до чумы были очень чисты, т. е. до 70 года. После того испортились и крайне развратился народ. В твое царствование они стали лучше, а после 12 года снова ослабели. Государь на сие говорил Митрополиту: Слова этого старца мне гораздо приятнее, нежели самая красноречивая и льстивая речь. Вот любопытная беседа при отбытии покойного Императора из его столицы в область смерти. Схимник сей был крепостной слуга генерал-лейтенанта Василия Владимировича Грушецкого, женатого на княжне Долгоруковой-Крымской. Известный на Москве официант, и у меня самого в 1787 году был на свадьбе в сей должности. Когда пошел в монашество — не знаю, а прибыл в С. Петербург с вышереченным Преосвященным и был духовником его — и потом и всех ставленников.

Вот и со мною приключение: Дмитрий Васильевич Дашков, известный Антагонист Шишкова, знакомый мне по дому Ивана Ивановича Дмитриева и служащий в том же департаменте <…>, кроме вежливости и ласки от меня ничего не видал, приносит мне от г-на Измайлова, писавшего на меня прежде пасквили, которых я не читывал, официальное, как от президента письмо, что я избран в почетные члены общества любителей словесности. Я прибежал в собрание, после которого думая меня рассердить или считая, что я похвалу его приму за наличные деньги, Дашков стал заикаться и читать, что я великой человек, что я потоптал Горация и Лафонтена; я после чтения улыбнулся и сказал, что сии похвалы мне не принадлежат; потом пригласив к себе г-на Дашкова, помыл ему в прозе голову. Вот чем кончилось с моей стороны непростительная шутка г-на Дашкова. Но общество иначе на сие посмотрело и выключило Дашкова за дерзкий его поступок.

Переписка наша о словесности подает мне случай сообщить вам диковинку, то есть приключение, которое должно остаться в летописях Мельпомены. Франция хвастает, что славный ее актер и неподражаемый сочинитель комедии Мольер умер почти на театре, то есть за кулисами, представляя комедию свою, называемую: Мнимый больной. Публика парижская до другого дня этому верить не хотела, приписывая болезнь автора, ею любимого, искусству и чрезвычайным усилиям, кои он употреблял. В Москве 1819 года месяца сентября на публичном театре случилось приключение еще любопытнее французского. Давали трагедию вольтерову “Семирамиду”. Семенова  находилась на сцене с Ассюром. Сию последнюю роль играл Киндяков. Актер посредственный, но большой любитель своего искусства. Он читая стихи, и с довольным жаром, вдруг упал и умер. Нет нужды описывать, что славная Семенова потревожилась и убежала с театра. Сочинитель сна (вспомните эпиграмму Дмитриева: Один твой издан сон: когда же складны сны бывают!) опустил занавес. Дело в том, что Киндяков не помышляя о смерти умер, упражняясь в любимом своем ремесле и где умер? Не за кулисами, а на сцене, имея свидетелями смерти своей 1000 человек и более, при жертвеннике Мельпомены пал к стопам первой ее царицы.

Покойный князь Кочубей 29 апреля 1834 года бывши на дворянском празднике, подошел к отставному тайному советнику Петру Андреевичу Кикину, между прочих разговоров спрашивал он у него о жизни деревенской и долго ли Вы пробудете здесь. — Кикин отвечал: Я в мае месяце опять поеду в Рязанскую деревню. Князь Кочубей продолжал: Я последую вашему примеру и сам за Вами вслед отправлюсь в мою Полтавскую вотчину. — Случай доказал, что оба они сдержали слово и отправились — Кикин простудился на бале и умер 18 мая; Князь Кочубей, одержимый тяжкою болезнью, около тех же чисел доехав до Москвы скончался не позже 3-го июня нашего штиля.  

Евгений Павлович Гребенкин отзывается, что отличительные свойства графа Хвостова как поэта есть любовь, совокупленная с глубоким чувством сего качества, и опирается на стихах певца Кубры:

Еще теперь я сердцем жив
И ближних радостью счастлив.

В 1833 году, зимою, давали трагедию Нестора Васильевича Кукольника, которая имела большой успех по достоинствам литературным и по многим отношениям. Не видавший оную спрашивал у другого: “Вы видели “Рука Всевышнего Отечество спасла”? — “Видел”. — “Как она Вам полюбилась, хороша ли?” — “Лавка моя была в углу, я сидел на правой стороне, и мне руки-то совсем не видать было”.